Василий Осипович Ключевский, — вероятно, самый популярный русский историк. Его мало кто читал, но многие цитируют сакраментальное: «История ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков». Немалая часть величия Ключевского заключается в способности облекать самые сложные идеи в краткие и хлесткие афоризмы. Если Карамзин был Пушкиным русской историографии, недосягаемым в своей прекрасности; Соловьев — ее Толстым, обстоятельным и монументальным; то Ключевский был Чеховым — метким, парадоксальным, часто желчным, умеющим одной крохотной деталью сказать вообще всё.
Тем обиднее, что Ключевский так и не написал собственной «Истории России» — при его дарованиях это была бы книга, выдающаяся не только в научном, но и в литературном отношении, этакий пандан к Карамзину. Но обобщающим трудом Ключевского стало издание его курса лекций по русской истории, подготовленное по собственным планам и заметкам, а также по студенческим конспектам. Оно выходило с 1904 года, в эпоху буйного цветения русской науки и культуры, среди политического смятения и всеобщего переосмысления ценностей.
Как и его учитель Сергей Соловьев, Ключевский был разночинцем, который достиг высокого положения и громадного авторитета в обществе своими научными занятиями. Сходство с Чеховым усугублялось его простонародным провинциальным происхождением и самоощущением человека, который всего добился сам. Ключевскому ничего в жизни не досталось даром, он знал цену труду, деньгам, славе, и те, кто относился к этим вещам слишком легко, его раздражали. В поздние годы, уже в XX веке, он был живой легендой, оплотом здравомыслия, свойственного предыдущему столетию; послушать его — поджарого, бодрого ехидного старика — набивались полные аудитории. Он до конца дней своих живо интересовался не только историей, но и текущей политикой, настаивал, что политика — это «прикладная история». Короче говоря, это был настоящий старорежимный русский интеллигент, хотя он сам, наверное, обиделся бы на такое определение — русскую интеллигенцию, мнящую себя солью земли, он презирал.
2
Отец Ключевского, Иосиф (Осип) Васильевич, был священником в селе Воскресеновке Пензенской губернии. В его приходской школе будущий историк и начал свое образование. В 1850 году отец умер. Полунищая семья перебралась в Пензу. Там Ключевский в 1856 году (пятнадцати лет от роду) поступил в духовную семинарию — выходцам из поповских семей полагалось тоже становиться попами. Он был одним из лучших учеников. Зарабатывал на жизнь репетиторством. Наконец решил связать жизнь не с церковью, а с наукой, отчислился из семинарии — и в 1861 году, взяв денег у дяди, поехал в Москву поступать в университет на историко-филологический факультет.
Время был захватывающее. Московский университет, и историко-филологический факультет в частности, переживал расцвет. Ключевский слушал лекции Сергея Соловьева (декана факультета) по русской истории, Федора Буслаева — по древнерусской словесности, Николая Тихонравова — по истории русской литературы, Памфила Юркевича — по истории философии, Бориса Чичерина — по истории русского права. Всё это были крупнейшие специалисты в своих областях, основатели собственных научных школ и вообще настоящие звезды. Кроме того, в том самом 1861 году, когда началась московская студенческая жизнь Ключевского, свершилась долгожданная «крестьянская реформа» — отменили крепостное право.
Московское разночинное студенчество, к которому принадлежал и Ключевский, было едва ли не главным рассадником радикальных политических идей. Дмитрия Каракозова, одного из первых русских революционеров-террористов (пытался застрелить царя Александра II в 1866 году), Ключевский лично знал еще по Пензе — был репетитором у его брата. Впрочем, сам Ключевский к политическому движению не примкнул, предпочтя студенческой вольнице учебу. Его кумирами были не революционные трибуны вроде Николая Чернышевского, чрезвычайно популярного у молодежи 1860-х годов, а университетские профессора. Ключевский на всю жизнь остался умеренным либералом: сочувствуя многим новым политическим веяниям, веря в благотворность наступающего в России капитализма, всячески подчеркивая связь занятий отечественной историей с гражданственностью, он был категорическим противником любого радикализма и любых потрясений.
Поначалу Ключевский считал себя скорее филологом, чем историком, и находился под большим влиянием профессора Федора Буслаева (кстати, тоже уроженца Пензы). Этот ученый в 1858 году издал первую «Историческую грамматику русского языка», а в 1861-м — «Исторические очерки русской народной словесности и искусства», в которых доискивался первоисточников «блуждающих» мифов индоевропейских народов (прежде всего германцев и славян). Однако в конечном итоге Ключевский переключился на историю, и свою дипломную работу в 1865 году он писал по совершенно исторической теме «Сказания иностранцев о Московском государстве». После защиты диплома 24-летний Ключевский по представлению Соловьева остался при кафедре русской истории для подготовки к профессорскому званию. А дипломная работа была издана университетской типографией в следующем году и стала первой печатной работой молодого ученого.
Соловьев, у которого в разгаре была работа над «Историей России с древнейших времен», поручал самым способным своим ученикам специальные исследования, материалами которых впоследствии пользовался в своем капитальном труде. В частности, Ключевский стал разрабатывать для него тему монастырского землепользования. Звучит ужасно скучно, но сюжет вообще-то крайне любопытный. Важнейшие русские монастыри, такие как Кирилло-Белозерский или Соловецкий, возникали на диких окраинах обитаемого мира как убежища отшельников, но со временем становились хозяйственными центрами и форпостами цивилизации. Такая «монастырская колонизация» сыграла немаловажную роль в расширении русского культурного и хозяйственного ареала. Этому Ключевский посвятил свою следующую опубликованную работу под малообещающим названием «Хозяйственная деятельность Соловецкого монастыря в Беломорском крае» (1867).
Занятия историей монастырей привели Ключевского к пристальному изучению житий святых — основателей и насельников монастырей. Исследованию их как исторического источника была посвящена его магистерская диссертация, защищенная в 1871 году. Ключевский рассчитывал найти в житиях то, чего недоставало в летописях, — бытовых подробностей, сведений о хозяйстве, о нравах и обычаях. Исследовав их несколько тысяч, он пришел к выводу, что они — не биографии, как иконы — не портреты; они пишутся не затем, чтобы рассказать нечто о конкретном человеке, а затем, чтобы дать образец праведной жизни; все жития представляют собой, по сути, вариации одного и того же текста, почти не содержат конкретных исторических деталей и потому историческим источником служить не могут. Как источниковедческое исследование эта работа была безупречна, и Ключевский получил звание магистра истории, но собственно историческими результатами работы над житиями он был разочарован.
Звание магистра давало Ключевскому право преподавать в высших учебных заведениях. Самую престижную кафедру русской истории — университетскую — по-прежнему занимал Соловьев. Зато он уступил ученику место преподавателя истории в Александровском военном училище. Кроме того, Ключевский преподавал в таком консервативном заведении как Московская духовная академия и таком либеральном как Высшие женские курсы. Последние были частной затеей Владимира Герье, приятеля Ключевского, тоже историка. Женщин тогда в университеты не принимали — разве что изредка допускали в качестве вольнослушительниц, то есть позволяли учиться, но не давали дипломов. Характерный пример тогдашнего интеллигентского либерализма: Буслаев, Тихонравов и многие другие крупнейшие профессора Московского университета одновременно преподавали и на Женских курсах.
Впрочем, широта взглядов Ключевского по «женскому вопросу» имела известные пределы. Его записные книжки полны весьма едких замечаний по адресу женщин. Например: «Дамы только тем и обнаруживают в себе присутствие ума, что часто сходят с него».
В 1879 году умер Соловьев, и 38-летний Ключевский стал его преемником на кафедре русской истории Московского университета — в отсутствие придворного историографа (звание не присуждалось после смерти Карамзина) это была фактически главная должность в отечественной исторической науке.
Время, когда Ключевский заступил на эту почетную должность, — это уже не эйфорическое время «Великих реформ». В 1881 году террористы-«народовольцы» убили императора Александра II. Сменивший его Александр III, потрясенный страшной смертью отца (тому взрывом оторвало ноги), принялся «закручивать гайки». Относительно либеральных министров и царских советников, идеологов «Великих реформ» и их последователей — Дмитрия Милютина, Михаила Лорис-Меликова, Дмитрия Замятнина, — сменили отменные мракобесы во главе с обер-прокурором Святейшего Синода Константином Победоносцевым.
В числе прочих «контрреформ» этих деятелей был новый университетский устав 1884 года, который вводил в университетах дисциплину почти казарменную; «циркуляр о кухаркиных детях» 1887 года, рекомендовавший не принимать в гимназии и прогимназии «детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей, детям коих, за исключением разве одаренных гениальными способностями, вовсе не следует стремиться к среднему и высшему образованию»; и закрытие Высших женских курсов в 1888 году (прощальную речь говорил Ключевский, и в ней он провозгласил «веру в ум и сердце русской женщины»). Победоносцев без обиняков говорил, что эти и другие его меры призваны законсервировать сословную структуру общества и вообще «подморозить Россию». Боялись революции.
3
Ключевский первым из профессоров русской истории отказался от хронологического изложения событий, предоставляя студентам осваивать общую «сюжетную канву» по учебникам или по тем же 29 томам Соловьева. В своих лекциях он анализировал и строил концепции.
Что касается теоретических основ, Ключевский всю жизнь оставался верным последователем своих учителей Сергея Соловьева и Бориса Чичерина. Говоря штампами XIX века, он был гегельянцем, западником и представителем «государственной», или «юридической» историографической школы. Это означает, собственно говоря, довольно простой набор базовых убеждений. Во-первых, всемирная история — это единый процесс, в котором разные народы, жившие в разное время, участвуют в разной степени. Локомотивом всемирной истории является Европа. Россия — часть Европы, но, в силу географических особенностей и проистекающих из этого особенностей исторического развития, весьма своеобразная. Во-вторых, ведущей силой исторического развития является государство: оно сплачивает народ, направляет его к общей цели и дает средства ее достижения, делает народ участником всемирно-исторического процесса. Государство рождается из «кристаллизации» родовых отношений в обширном правящем семействе.
В первооснове этих представлений — гегельянство с его идеей всемирной истории как поступательного процесса развития мировой цивилизации (в понятиях самого Гегеля, создания Мировым разумом совершенного государства). Этой привычной исторической философии во второй половине XIX века немецкий мыслитель Генрих Рюккерт, а чуть позже — русский Николай Данилевский противопоставили подход, который мы теперь называем цивилизационным. Его исходный постулат: никакого единого всемирно-исторического процесса нет, отдельные «естественные группы» людей живут каждая своей, обособленной исторической жизнью. Эти группы Данилевский называет «культурно-историческими типами», а мы, вслед за британским историком Арнольдом Тойнби (работавшим уже в ХХ веке), — цивилизациями. Таких «типов» Данилевский насчитывает десять, и Запад («германо-романский тип») — лишь один из них, ныне временно доминирующий. Россию Данилевский относит к новому, еще только нарождающемуся — и, само собой, самому совершенному — славянскому культурно-историческому типу.
Данилевский не был профессиональным историком. По образованию он был ботаник, по призванию — публицист. Его концепция, в отличие от более поздних и гораздо более строгих цивилизационистских построений того же Тойнби, была, собственно говоря, не исторической, а скорее политической — это была программа панславизма, объединения под эгидой России всех славянских народов в противопоставлении их Западу, который, разумеется, вырождается и вот-вот погибнет. В этом было много обиды на Европу после унизительного поражения в Крымской войне, с которого началась для России вторая половина XIX века. И кстати сказать, идеи Данилевского при его жизни (он умер в 1885 году) большой популярностью не пользовались — его считали просто очередным славянофилом. Мы упоминаем его здесь лишь потому, что цивилизационный подход пользуется немалой популярностью в наше время.
Как бы там ни было, вопрос, существует ли вообще всемирная история как единый поступательный процесс, был во второй половине XIX века не праздным. Как уже было сказано, Ключевский, вместе со всем русским профессиональным историческим сообществом своего времени, считал, что существует.
Специализацией Ключевского была социальная и экономическая история Московской Руси (преимущественно XVI–XVII веков). Его докторская диссертация, защищенная в 1882 году, была посвящена Боярской думе как «маховому колесу древнерусской администрации». Сам ученый причислял себя к «социологическому направлению» исторической науки — учению о «многообразных и изменчивых счастливых или неудачных сочетаниях внешних и внутренних условий развития, какие складываются в известных странах для того или другого народа на более или менее продолжительное время». Из этого учения, как надеялся Ключевский, со временем должна выработаться «наука об общих законах строения человеческих обществ, приложимых независимо от преходящих местных условий».
Плоды занятий Ключевского исторической социологией — «Происхождение крепостного права в России» (1885), «Подушная подать и отмена холопства в России» (1886), «Состав представительства на земских соборах Древней Руси» (1890). Помимо общего курса русской истории, он читал специальные курсы по истории сословий и истории права, ежегодно вел семинары по отдельным письменным памятникам, преимущественно юридическим (в 1880/1881 учебном году — по «Русской правде» и Псковской судной грамоте, в 1881/1882-м — по Судебнику Ивана Грозного, в 1887/1888-м — по договорам Олега и Игоря с Византией, сохранившимся в составе Начальной летописи).
Будучи экономическим историком, Ключевский обращал внимание на взаимоотношения людей не только между собой, но и с окружающей средой. В этом аспекте основным фактором русской истории он считает освоение земли, непрестанную экспансию: «История России — это история страны, которая колонизируется». На Западе германское племя франков завоевывает римскую провинцию Галлия — получается Франция; на Восточноевропейской же равнине, а затем в Сибири и Азии, восточные славяне расселяются широко, без масштабных конфликтов подчиняя или ассимилируя малочисленные, рассеянные местные племена.
Периоды русской истории по Ключевскому — это этапы колонизации. Причем для каждого этапа характерны особые формы политического и экономического быта, связанные главным образом с приспособлением к осваиваемой территории: «Русь Днепровская — городовая, торговая» (Киевская Русь VIII–XIII веков), «Русь Верхневолжская — удельно-княжеская, вольно-земледельческая» (XIII–XV века), «Русь Московская — царско-боярская, военно-землевладельческая» (XV–XVII века) и «Россия императорско-дворянская, крепостническая».
В то самое время, когда Ключевский читал студентам Московского университета лекции о решающем значении колонизации в истории России, в Университете Висконсина к аналогичным выводам относительно американской истории пришел Фредерик Джексон Тёрнер. В 1893 году 32-летний профессор Тёрнер опубликовал пространную исследовательскую статью под названием «Значение фронтира в американской истории», в которой доказывал, что специфика американских социальных, политических и экономических институтов объясняется существованием Дикого Запада. На протяжении всего XIX века американцы не знали дефицита земли: любой, кому не находилось места в цивилизованных штатах на востоке страны, мог отправиться на запад, на фронтир. Там были свои законы, там царило право сильного, там не было бытовых удобств, но там была свобода и почти неограниченные возможности. Всё новые и новые волны колонизаторов, осваивая западные леса и прерии, отодвигали фронтир всё дальше и дальше на запад, всё ближе к Тихому океану.
Понятное дело, что столетняя история американской колонизации Дикого Запада и тысячелетняя история славянской колонизации Восточноевропейской равнины и Сибири — явления разных порядков, но типологическое сходство примечательно. И тем более примечательно, какие разные последствия имели эти процессы: в Америке, по Тёрнеру, освоение фронтира выковало в народе индивидуалистический, независимый, агрессивный дух; тогда как в России, по Ключевскому, именно непрестанная колонизация привела к тому, что крепостное право стало краеугольным камнем государства. Приветствуя крестьянскую реформу 1861 года, Ключевский рассчитывал, что теперь освоение Сибири приобретет такой же предпринимательский характер, как освоение американского Дикого Запада. Нечто подобное воображал себе и премьер-министр Петр Столыпин, когда в 1906 году, в ходе аграрной реформы, стал заманивать крестьян в Сибирь бесплатной землей и свободой от сельской общины.
Соловьев, прослеживая становление русской государственности и считая петровские преобразования завершением этого многовекового процесса, испытывал большие трудности при написании истории России XVIII века (начиная с 18-го тома): его повествование лишилось стержня, организующей идеи. «Колонизационная» теория Ключевского работает и для XVIII-го, и для XIX-го, и даже для ХХ века: в нее прекрасно вписываются, скажем, освоение целины в 1950-е годы и превращение Западносибирской нефтегазоносной провинции в фундамент советской и российской экономики, начиная с 1960-х.
4
В 1887–1889 годах Ключевский был деканом историко-филологического факультета и проректором Московского университета. В 1893–1895 годах в качестве домашнего преподавателя читал курс всеобщей и отечественной истории великому князю Георгию Александровичу, сыну императора Александра III и младшему брату наследника престола Николая Александровича (будущего Николая II). Привлекать ведущих профессоров к обучению царских детей было обычным делом: Буслаев, Соловьев и другие учителя Ключевского одновременно преподавали цесаревичу Николаю Александровичу (он умер в 1864 году, после чего наследником престола стал Александр Александрович, будущий Александр III). С Георгием Александровичем ситуация осложнялась тем, что он болел чахоткой и, по рекомендации врачей, жил на грузинском курорте Абастумани, так что Ключевскому пришлось провести там два учебных года. Его подготовительные конспекты для лекций по истории Европы после Французской революции и по истории России от Екатерины II до Александра II изданы в 1983 году под заглавием «Абастуманские чтения».
У Ключевского, как у всякого русского либерального интеллигента, были сложные отношения с властью. С одной стороны, он состоял на государевой службе в Имераторском Московском университете, учил царских детей, а с 1893 года — еще и председателем Московского общества истории и древностей российских, уважаемой научной организации, пользующейся покровительством царской семьи. С другой стороны, будучи разночинцем, выходцем из социальных низов, он не мог сочувствовать крайне консервативной, антидемократической политике Александра III, его подозрительности по отношению к профессуре и студенчеству как разносчикам «опасного вольнодумства». С третьей стороны, революционный террор «Народной воли» и других подобных радикальных организаций Ключевского ужасал.
В 1894 году на заседании Общества истории и древностей российских Ключевский произнес речь «Памяти в Бозе почившего государя императора Александра III». Нормальный дежурно-верноподданнический некролог, такие произносились тогда едва ли не на каждом публичном собрании. Даже сам жанр речи, не говоря уж о ее статусе, не предполагал сколько-нибудь серьезного обсуждения личности и наследия умершего императора. Тем не менее, на ближайшей после заседания лекции в университете Ключевский впервые в своей карьере услышал из аутории свист.
Свистели далеко не все слушатели. Авторитет Ключевского не был поколеблен. Но симптом был скверный: умеренность и здравомыслие больше не были универсальными ценностями. Всё сложнее было оставаться над схваткой.
Ключевский не сдавался. В 1904 году он произнес прочувствованную речь по случаю 25-летия со дня смерти своего учителя Сергея Соловьева, и в ней, говоря о значении занятий историей, между прочим заметил по поводу отмены крепостного права и реализации этого решения: «Любуясь, как реформа преображала русскую старину, не доглядели, как русская старина преображала реформу». Он и в «контрреформах», и в откровенном низовом саботаже дела освобождения крестьян видел не просто вредительство чиновников и бывших помещиков, лишенных привычных вековых привилегий, — он видел в этом продолжение развития общественных сил, которые после царского манифеста 1861 года никуда не делись. Как ни крути, затронуты кровные интересы могущественного класса людей, — как к ним ни относись, просто игнорировать их нельзя. Радикалы в такой позиции видели соглашательство.
Официальной вершины своей научной карьеры — звания ординарного академика — Ключевский достиг в 1900 году, будучи 59 лет от роду. В 1905 году, вскоре после той самой речи памяти Соловьева с рассуждением о том, как «старина преображала реформу», разразилась Первая русская революция. Не на шутку перепуганное правительство и император Николай II поспешили провозгласить демократизацию политической системы и в феврале 1905 года пообещали учредить парламент — Государственную Думу. В Петергофе начались совещания по поводу того, как бы это половчее сделать. Ключевского пригласили на них в качестве эксперта по народному представительству — в конце концов, среди его крупнейших научных достижений было исследование социального состава и функционирования Боярской думы и земских соборов (которые, впрочем, как установил Ключевский, были не органами народного представительства, а соответственно сословной административной структурой и формой совещания верховной власти со своими агентами на местах).
Проект Думы как законосовещательного органа, выборы в который не были ни прямыми, ни всеобщими, ни равными, не устроил никого. В октябре началась всероссийская забастовка, которая вынудила Николая II пойти на новые уступки: манифестом от 17 октября он провозгласил дарование России базовых гражданских свобод (в том числе свободу слова, собраний и объединения в политические партии), а также учреждение Думы на принципах всеобщих выборов.
Государственный совет из фактически не работающего законосовещательного органа при царе превратился в верхнюю палату парламента. Половину его членов назначал император, вторую половину избирали по куриям: от православного духовенства, от дворянских собраний, от губернских земских собраний (местных органов самоуправления), от деловых общественных организаций. И была еще «академическая курия», избиравшая шестерых членов Государственного совета «от Академии наук и университетов». В апреле 1906 года Ключевский вошел в число этих шестерых, но тут же отказался от этой чести, поскольку из-за специфической процедуры избрания не чувствовал должной независимости. Вместо этого он решил баллотироваться в Государственную Думу (туда выборы были прямыми) от либеральной Конституционно-демократической партии, возглавляемой его учеником Павлом Милюковым (про него мы подробнее расскажем в следующий раз). Но выборы Ключевский провалил, и этим закончилось его недолгое и неудачное хождение в политику.
5
Ключевский умер в 1911 году, будучи 70 лет от роду. Созданная им в Московском университете историографическая школа, отдающая приоритет изучению социально-экономических отношений, определяла мейнстрим русской исторической науки вплоть до утверждения марксистского учения в качестве «единственно верного», и даже после этого, под названием «буржуазного экономизма», являлась точкой отсчета для советских исследователей: они отталкивались от Ключевского, критикуя, споря или уточняя его, как историки XIX века отталкивались от Карамзина. Собственно говоря, у Ключевского было всё, что требовалось марксистам: первичность экономики и вторичность политики, классовая структура общества, последовательное выведение причин событий и явлений из внутренней логики развития общества, а не из внешних факторов, признание незначительности «шумихи государственных мероприятий», — только у Ключевского, как немарксиста, всё это было «неправильно» интерпретировано.
Соловьева советская власть больше привечала: тот факт, что он всецело принадлежал XIX веку, позволял безбоязненно провозглашать его, «буржуазного» историка, «прогрессивным». Ключевский уже был старшим современником Ленина, и его приходилось считать «реакционным».
Мышление Соловьева было всецело научным, синтетическим: во всех исторических событиях и явлениях он видел процессы. Ключевский недаром писал, помимо исторических исследований, рассказы и даже стихи (то и другое — преимущественно в сатирическом жанре) — он обладал мышлением художническим. Если в изложении Соловьева отдельные исторические личности представали не более чем функциями, «узлами» тех самых процессов; то Ключевский, оставаясь на той же строго научной почве, возродил карамзинскую традицию живых исторических портретов. Он вернул в историческую науку психологизм — не в сентиментальном карамзинском духе, с разделением на героев и злодеев, а скорее в духе литературной «натуральной школы», для которой индивидуальные характеры были произведением и отражением своего времени и своей общественной среды. Для Соловьева опричнина Ивана Грозного — это не более чем очередной этап борьбы государственного быта с родовым, петровские преобразования — неизбежный результат развития русского общества в XVII веке. Ключевский же, признавая за этими явлениями то же общеисторическое значение, уделяет особое внимание образу действий государей, видя в нем и проявление их личных темпераментов, и наглядные иллюстрации господствующих нравов и понятий соответствующих эпох.
Ярчайший образчик этого «научно-художественного», «докудраматического» метода Ключевского — полушуточное исследование «Евгений Онегин и его предки», с которым он выступил в Обществе любителей российской словесности в 1887 году, по случаю 50-летия смерти Пушкина. Вымышленная «реконструкция» родословной вымышленного героя в виде галереи исторических портретов его «предков»: «какого-нибудь Нелюб-Незлобина, сына такого-то», неграмотного провинциального дворянина второй половины XVII века; «меланхолического комиссара» петровской эпохи, ученого «по латиням» и заведующего снабжением солдат сапогами; по-заграничному образованного «навигатора», пытаного при Анне Иоанновне в застенках за «неосторожное слово про Бирона»; бравого екатерининского гвардейца, поверхностно увлеченного идеалами Просвещения и закончившего свою жизнь в русской глуши «вечно пасмурным брюзгой» с парижскими манерами — эта «реконструкция» Ключевского — это, сути, краткий очерк истории определенного социального слоя и тех «детских травм», которые сделали этот слой таким, каким он стал. Это и фельетон в духе раннего Чехова (тот в 1887 году как раз расцветал), и достойный поклон величественной тени Пушкина, и блистательное научно-популярное произведение.
У русской историографии, как и у русской литературы, был свой «Серебряный век». Ключевский не был его активным деятелем, но сыграл в нем огромную роль: многие крупнейшие ученые «Серебряного века», в том числе Павел Милюков и Алексей Шахматов, были его учениками.
Иллюстрация к статье:
Обсуждение